Андре Мари де Шенье (André Marie de Chénier) (1762-1794)
французский поэт, журналист и политический деятель

• Список стихотворений поэта

Перевод стихотворения L’Aveugle на русский язык.

Слепой

                     Остался голос мне…

«Серебролукий бог! бог Клароса, внемли!
О Феб! погибну я среди чужой земли,
Когда не будешь ты опорою слепого!» —
Так говорил слепой, и тихо шел, и снова
На камень отдохнуть садился. Вдоль дубрав,
На лай сердитый псов поспешно прибежав,
От стаи лютой их пришельца защищая,
За ним три пастуха следили, дети края,
И, слушая его, шептали меж собой:

«Откуда тот старик безвестный и слепой?
Не дивный житель ли заоблачного мира?
На поясе его висит простая лира,
И голосу его как будто небеса
Сочувствуют, и дол, и волны, и леса».
Но услыхал слепец их близкой речи звуки,
Смутился и простер трепещущие руки
Навстречу отрокам с смиренною мольбой.
«Не бойся, — говорят они, — старик слепой,
Не бойся нас; когда, под этой плотью тленной,
С Олимпа не сошел к нам гость благословенный…
Так величав твой вид и полон красоты
Какой-то неземной. Но если смертный ты, —
Утешься: оскорблять не смеем мы несчастных:
Таинственен и мудр завет богов всевластных;
Глубокой темнотой покрыл твой взор Зевес,
Но песен дивный дар послал тебе с небес».
— «Нет, — говорит старик, — бояться вашей встречи
Мне нечего: умны и нежны ваши речи,
И нежен, должен быть, и радостен ваш вид;
Но нищий странник ждет лишь бедствий и обид.
С богами вы меня не сравнивайте, дети;
Взгляните на меня — увы! в морщины ль эти
Себя властители Олимпа облекли?
Нет, я измученный и жалкий сын земли;
Я нищий немочный, лишенный пропитанья,
Скиталец, отданный толпе на поруганье.
Не преступленьем дни мои отравлены,
Не бремя я несу Эдиповой вины,
И музы светлые не мстят, как Фомириду,
Несчастному певцу за тяжкую обиду;
Но ниспослал Зевес на старость лет ему
Нужду, презрение, изгнание и тьму».
— «Возьми, и будь тебе, старик, судьба иная». —
И, свой запас дневной поспешно собирая,
Колени нищего они наперерыв
Покрыли грудою и сыра, и олив,
И сладких фиников, и груш; и хлеб ячменный
Уж бросили они собаке утомленной,
Которая, беду хозяина деля,
Вослед изгнаннику прыгнула с корабля.
«Есть дни отрадные порой для угнетенных;
Приветствую я вас, детей благословенных! —
Ответствует слепой. — Блаженна ваша мать!
Придите, дайте мне руками вас признать.
Я будто вижу вас: прекрасны вы все трое.
Растите в радость нам, о племя молодое!
Своими благами Зевес вас одарил;
Растите счастливо, в избытке юных сил,
Как пальма оная, воспитанница неба,
Которую я зрел среди святыни Феба
Тогда, как по морским пронесся я волнам
И в Делосе вступил в его великий храм.
Вам будет благодать и счастие в награду
За то, что нищему приносите отраду.
Мать ваша, отроки, родилася едва,
Когда уже моя седела голова.
Ты, старший, подойди, защитой будь моею,
Будь мне опорою, когда я ослабею.
Тебе вверяется покинутый слепец.
Сядь около меня».
— «Скажи ты нам, отец,
Какая над тобой судьба свершилась злая?
Когда и как достиг до нашего ты края,
Кругом облитого сердитою войной?»
— «Кимейские купцы везли меня с собой.
Я плыл из Карий, хотел изведать снова,
Не смолк ли гнев богов и не найдется ль крова
Под небом Греции для старого певца.
Мы всё надеемся до самого конца…
Но я платить не мог — злодеи знали это,
И бросили меня они на берег где-то».
— «Но щедрой платою была бы песнь твоя,
Старик…»
— «Увы! дитя: глас звучный соловья
Не тронет ястреба, упившегося кровью,
И не одарены священною любовью
К искусствам сладостным тупые богачи.
Один вдоль шумных волн я шел в своей ночи,
Не ведая куда, несчастный сын изгнанья;
Я шел и слушал стад далекие мычанья;
Потом я лиру взял, и струн напев живой
Еще проснулся раз под дряхлою рукой.
Зевеса я хотел склонить своей мольбою, —
Как псы ужасные напали стаей злою
Здесь на меня, и я б погиб от всех вдали,
Когда б на помощь мне вы, дети, не пришли».

— «Отец наш! стало быть, всё хуже ныне в мире?
В былые времена, покорны дивной лире,
Смирялись, говорят, в безлюдии лесном
Львы кровожадные пред сладостным певцом».

— «Я около кормы сидел. — „Слепой бродяга! —
Сказала варваров бесстыдная ватага, —
Пой, ежели твой ум твоих яснее глаз;
Восхвалишь ты богов за то, что тешил нас“.
Взял верх я над собой, умолкнуть ропот духа
Заставил; голос мой их не коснулся слуха:
Не выпустил из уст я пламенных речей
И бога гневного сдержал в груди своей…
Они не тронулись рапсода злой судьбиной,
Ругалися они над дивной Мнемозиной!
Погибни ж имя их, и будь же их страна
Забвенью темному навек обречена!»

— «Пойдем, будь гостем нам; недалеко до града.
Принять любимцев муз отчизна наша рада.
Мы место первое в пирах дадим тебе,
Где лира ждет певца на мраморном столбе.
И яства редкие, и сладкий мед, и вины
Изгладят в памяти следы былой кручины.
И если новых ты обрадовать друзей
Захочешь песнею восторженной твоей, —
Наградой дорогой нам будет песня эта,
И возвеличим мы питомца Музагета».

— «Идем; вам ввериться хочу-я. Но со мной
Куда спешите вы? дорогою какой?
Куда привел Зевес несчастного слепого?»
— «Судьба дала приют отеческого крова
Нам в мирном Сикосе».

— «Привет тебе, вдвойне
Гостеприимный край! знаком твой берег мне:
Я помню, как богат дарами от природы!
Отцов я ваших знал, друзья, в былые годы;
Они росли, как вы; тогда еще мой взор
Зрел солнце светлое и голубой простор.
Я молод был и смел, любил пиры и бои,
Везде являлся я, где тешились герои.
Я видел Аргос, Крит, Коринф и роскошь Фив,
Реки Эгиптоса неслыханный разлив;
Но море и земля, и лютые печали,
И годы тяжкие бездомца истерзали.
Остался голос мне. Так после бури злой
Цикада бедная поет в глуши лесной. —
Начнем воззванием к богам: Зевес владыка
И ты, живым лучом сияющего лика
Всепроникающий, могучий Гелиос,
Ты, Океан седой, отец свирепых гроз,
Немые божества медлительного мщенья, —
Хвала! — Придите вы, богини песнопенья!
Всё ведаете вы, и жителям земным
Лишь ведать можно то, что вы открыли им».

Он пел, и, словеса рапсода понимая,
Склонялася к нему дубравы сень густая
И мерному стиху шептала тихо в лад;
И путники с дорог, и пастухи от стад
Стекались. Слышит он уже толпы их тесной
Круг возрастающий; и, речию чудесной
Пленясь, внимали все, дыханье притая,
Как в гимне он слагал начала бытия:
Огнь, влагу и эфир, земли святое лоно,
И ток могучих рек из персей Крониона,
Законы — ими же смятенье улеглось —
И властью Эроса устроенный хаос.
Он пел семью людей, старинные уряды,
Искусства мирные и дружеские грады.
Пел Олимпийца он, с обители своей
Колеблющего мир движением бровей;
Богов, разрозненных могучею враждою,
И бой, и пыли мглу, и кровью неземною
Облитые поля, и витязей в броне,
Блестящих, как пожар на горной вышине,
Коней, носящихся на месте бранной встречи
И голосом людским взывающих средь сечи…
Потом, сменяя лад сладкоречивых слов,
Изображал он быт спокойный городов,
Но после — ратный гул вкруг мирной их ограды,
И лютую резню, и грозные осады,
И оскверненную святыни тишину,
И овдовевших жен, и дочерей в плену;
Потом и злато нив, веселые картины:
Стадами пестрыми покрытые долины,
И быстрый блеск серпов, и дальний стук секир,
И песен громкий хор, и звуки флейт и лир.
Потом он бури слал на царство Посидона;
В пещеру свежую, па дно морского лона,
Скликал со всех сторон под вековой гранит
Он племя легкое проворных Нереид:
Неслися, резвые, они в шумливом рое,
Ахейские суда сопровождая к Трое.
И Стикса отверзал он берег роковой,
И к тихой Лете вел отживших длинный строй:
Страдальцев, тягостно свершивших путь к могиле,
Кичливых юношей, сраженных в буйной силе,
Младенцев, навсегда заснувших с первых дней,
Дев, взятых смертию у брачных алтарей.
Но, в радости немой внимая звукам дивным,
Каким очнулися вы трепетом отзывным,
Леса, ручьи, скалы, когда изрек певец,
Как в Лемносе ковал божественный кузнец
Ту сеть, Арахниных работ прозрачней с виду,
И сталью чудною опутывал Киприду!
Когда, в другой опять перенесясь предел,
В гранит внезапный он мать фивскую одел;
Когда пересказал он жалобные стоны
И горестный удел несчастной Аэдоны,
Грустящей средь ночей унылым соловьем
О преступлении нечаянном своем.
Потом он лил бойцам с вином непенф целебный,
Готовил лотоса напиток им волшебный,
И забывал боец тогда, в чужом краю,
И старого отца, и родину свою.
Он в ужас приводил и Оссу, и Пеиея
Кровавой свадьбою могучего Тезея,
В ту ночь, когда, на пир к нему приглашены,
Сошлися облака косматые сыны,
И пенилось вино, и победитель Крита
Супругу выхватил из пьяных рук Эврита.
Вскочил и бросился грозящий Пирифой:
«Изменник! смерть тебе!» Но уже Дрий младой
Кентавра поразить успел железным древом,
Опорой факелов, и бьется с диким ревом
Сердитый полузверь, валяяся в пыли;
Вино разбитых чаш струится по земли,
Повсюду клики, брань, шум; опрокинут Нессом,
Стол тяжкий катится, гранитным давит весом
Пирующих; во прах упал Эвагр, Кимел,
Сверкнула сталь мечей — и страшный бой вскипел.
Ретивый Пирифой разит и Макарея,
И белоногого Киллара, и Петрея.
Готовя бедственный противникам отпор,
Скалу тяжелую могучий Бианор,
Согнувшись, приподнял и держит над собою;
Но, брошенный в него Алкидовой рукою,
Огромнейший сосуд летит: раздроблена
Глава гигантская ударом чугуна.
Всесильной палицы победы быстры: Кланий,
Рифей, пестреющий оттенками сияний
Родимых облаков, — низвергнуты; сражен
Чудовищный Гелот, Ликос, Демолеон.
Кольчугу Нестора бьет в натиске сердитом
Свирепый Эврином неистовым копытом…
Но, битвы алчущий и местию горя,
Эгея грозный сын несется; с алтаря
Обломок он схватил пылающего лавра,
Проворным всадником на злобного кентавра
Прыгнул, занес над ним губительную длань,
И огнь и смерть ему вонзает он в гортань…
Обрушился алтарь; бойцы стремятся рьяны,
Сплелись, и далеко несется в мрак поляны
Руганье, крик и треск, гул схватки роковой,
И топот яростный, и женщин дикий вой.

Так дивный старец вел к виденьям от видений,
Раскидывая ткань небесных песнопений.
Дивились отроки и не сводили глаз
С него, и слушали божественный рассказ:
И сыпались слова, торжественны и святы,
Из вещих уст, как снег па гор крутые скаты.
И, вкруг избранника сходясь со всех сторон,
Толпы мужей и дев, и юношей и жен,
И старцев и детей с зелеными венками
В руках, твердили все: «Приди, приди жить с нами»
Благословенный гость, бессмертный друг богов!
И будем праздновать до поздних мы веков
Торжественностью игр и радостного пира
Тот день, где встретили великого Омира!» 

L’Aveugle

« Dieu dont l’arc est d’argent, dieu de Claros, écoute,
Ô Sminthée-Apollon, je périrai sans doute,
Si tu ne sers de guide à cet aveugle errant. »

C’est ainsi qu’achevait l’aveugle en soupirant,
Et près des bois marchait, faible, et sur une pierre
S’asseyait. Trois pasteurs, enfants de cette terre,
Le suivaient, accourus aux abois turbulents
Des molosses, gardiens de leurs troupeaux bêlants.
Ils avaient, retenant leur fureur indiscrète,
Protégé du vieillard la faiblesse inquiète ;
Ils l’écoutaient de loin, et s’approchant de lui :
« Quel est ce vieillard blanc, aveugle et sans appui ?
Serait-ce un habitant de l’empire céleste ?
Ses traits sont grands et fiers ; de sa ceinture agreste
Pend une lyre informe, et les sous de sa voix
Émeuvent l’air et l’onde, et le ciel et les bois. »

Mais il entend leurs pas, prête l’oreille, espère,
Se trouble, et tend déjà les mains à la prière.
« Ne crains point, disent-ils, malheureux étranger
(Si plutôt, sous un corps terrestre et passager,
Tu n’es point quelque dieu protecteur de la Grèce,
Tant une grâce auguste ennoblit ta vieillesse !) ;
Si tu n’es qu’un mortel, vieillard infortuné,
Les humains près de qui les flots t’ont amené
Aux mortels malheureux n’apportent point d’injures.
Les destins n’ont jamais de faveurs qui soient pures.
Ta voix noble et touchante est un bienfait des dieux ;
Mais aux clartés du jour ils ont fermé tes yeux.

— Enfants, car votre voix est enfantine et tendre,
Vos discours sont prudents plus qu’on n’eût dû l’attendre.
Mais, toujours soupçonneux, l’indigent étranger
Croit qu’on rit de ses maux et qu’on veut l’outrager.
Ne me comparez point à la troupe immortelle :
Ces rides, ces cheveux, cette nuit éternelle,
Voyez ; est-ce le front d’un habitant des deux ?
Je ne suis qu’un mortel, un des plus malheureux !
Si vous en savez un pauvre, errant, misérable,
C’est à celui-là seul que je suis comparable ;
Et pourtant je n’ai point, comme fit Thamyris,
Des chansons à Phébus voulu ravir le prix[2] ;
Ni, livré comme Œdipe à la noire Euménide,
Je n’ai puni sur moi l’inceste parricide,
Mais les dieux tout-puissants gardaient à mon déclin
Les ténèbres, l’exil, l’indigence et la faim.

— Prends, et puisse bienlôt changer ta destinée ! »
Disent-ils. Et tirant ce que, pour leur journée,
Tient la peau d’une chèvre aux crins noirs et luisants,
Ils versent à l’envi, sur ses genoux pesants,
Le pain de pur froment, les olives huileuses,
Le fromage et l’amande, et les figues mielleuses,
Et du pain à son chien entre ses pieds gisant,
Tout hors d’haleine encore, humide et languissant,
Qui, malgré les rameurs, se lançant à la nage,
L’avait loin du vaisseau rejoint sur le rivage.

« Le sort, dit le vieillard, n’est pas toujours de fer.
Je vous salue, enfants venus de Jupiter ;
Heureux sont les parents qui tels vous firent naître !
Mais venez, que mes mains cherchent à vous connaître ;
Je crois avoir des yeux. Vous êtes beaux tous trois.
Vos visages sont doux, car douce est votre voix.
Qu’aimable est la vertu que la grâce environne !
Croissez, comme j’ai vu ce palmier de Latone,
Alors qu’ayant des yeux je traversai les flots ;
Car jadis, abordant à la sainte Délos,
Je vis près d’Apollon, à son autel de pierre,
Un palmier, don du ciel, merveille de la terre.
Vous croîtrez, comme lui, grands, féconds, révérés.
Puisque les malheureux sont par vous honorés.
Le plus âgé de vous aura vu treize années ;
À peine, mes enfants, vos mères étaient nées,
Que j’étais presque vieux. Assieds-toi près de moi,
Toi, le plus grand de tous ; je me confie à toi.
Prends soin du vieil aveugle. — Ô sage magnanime !
Comment, et d’où viens-tu ? car l’onde maritime
Mugit de toutes parts sur nos bords orageux.

— Des marchands de Cymé m’avaient pris avec eux.
J’allais voir, m’éloignant des rives de Carie,
Si la Grèce pour moi n’aurait point de patrie.
Et des dieux moins jaloux, et de moins tristes jours ;
Car jusques à la mort nous espérons toujours.
Mais pauvre et n’ayant rien pour payer mon passage,
Ils m’ont, je ne sais où, jeté sur le rivage.

— Harmonieux vieillard, tu n’as donc point chanté ?
Quelques sons de ta voix auraient tout acheté.

— Enfants ! du rossignol la voix pure et légère
N’a jamais apaisé le vautour sanguinaire ;
Et les riches, grossiers, avares, insolents,
N’ont pas une âme ouverte à sentir les talents.
Guidé par ce bâton, sur l’arène glissante,
Seul, en silence, au bord de l’onde mugissante,
J’allais, et j’écoutais le bêlement lointain
De troupeaux agitant leurs sonnettes d’airain.
Puis j’ai pris cette lyre, et les cordes mobiles
Ont encor résonné sous mes vieux doigts débiles.
Je voulais des grands dieux implorer la bonté,
Et surtout Jupiter, dieu d’hospitalité,
Lorsque d’énormes chiens à la voix formidable
Sont venus m’assaillir ; et j’étais misérable,
Si vous (car c’était vous), avant qu’ils m’eussent pris.
N’eussiez armé pour moi les pierres et les cris.

— Mon père, il est donc vrai : tout est devenu pire ?
Car jadis, aux accents d’une éloquente lyre,
Les tigres et les loups, vaincus, humiliés,
D’un chanteur comme toi vinrent baiser les pieds.

— Les barbares ! J’étais assis près de la poupe.
Aveugle vagabond, dit l’insolente troupe,
Chante : si ton esprit n’est point comme tes yeux,
Amuse notre ennui ; tu rendras grâce aux dieux…
J’ai fait taire mon cœur qui voulait les confondre ;
Ma bouche ne s’est point ouverte à leur répondre.
Ils n’ont pas entendu ma voix, et sous ma main
J’ai retenu le dieu courroucé dans mon sein.
Cymé, puisque tes fils dédaignent Mnémosyne,
Puisqu’ils ont fait outrage à la muse divine,
Que leur vie et leur mort s’éteignent dans l’oubli ;
Que ton nom dans la nuit demeure enseveli !

— Viens, suis-nous à la ville ; elle est toute voisine,
Et chérit les amis de la muse divine.
Un siège aux clous d’argent te place à nos festins ;
Et là les mets choisis, le miel et les bons vins,
Sous la colonne où pend une lyre d’ivoire,
Te feront de tes maux oublier la mémoire.
Et si, dans le chemin, rhapsode ingénieux,
Tu veux nous accorder tes chants dignes des cieux,
Nous dirons qu’Apollon, pour charmer les oreilles,
T’a lui-même dicté de si douces merveilles.

— Oui.je le veux ; marchons. Mais où m’entraînez-vous ?
Enfants du vieil aveugle, en quel lieu sommes-nous ?
— Syros est l’île heureuse où nous vivons, mon père.

— Salut, belle Syros, deux fois hospitalière !
Car sur ses bords heureux je suis déjà venu ;
Amis, je la connais. Vos pères m’ont connu :
Ils croissaient comme vous, mes yeux s’ouvraient encore
Au soleil, au printemps, aux roses de l’aurore ;
J’étais jeune et vaillant. Aux danses des guerriers,
À la course, aux combats, j’ai paru des premiers.
J’ai vu Corinthe, Argos, et Crète et les cent villes,
Et du fleuve Égyptus les rivages fertiles ;
Mais la terre et la mer, et l’âge et les malheurs,
Out épuisé ce corps fatigué de douleurs.
La voix me reste. Ainsi la cigale innocente,
Sur un arbuste assise, et se console et chante.
Commençons par les dieux : Souverain Jupiter ;
Soleil qui vois, entends, connais tout ; et toi, mer ;
Fleuves, terre, et noirs dieux de vengeances trop lentes,
Salut ! Venez à moi de l’Olympe habitantes,
Muses ! vous savez tout, vous déesses ; et nous,
Mortels, ne savons rien qui ne vienne de vous. »

Il poursuit ; et déjà les antiques ombrages
Mollement en cadence inclinaient leurs feuillages ;
Et pâtres oubliant leur troupeau délaissé,
Et voyageurs quittant leur chemin commencé,
Couraient. Il les entend, près de son jeune guide,
L’un sur l’autre pressés, tendre une oreille avide ;
Et nymphes et sylvains sortaient pour l’admirer,
Et l’écoutaient en foule, et n’osaient respirer ;
Car en de longs détours de chansons vagabondes
Il enchaînait de tout les semences fécondes,
Les principes du feu, les eaux, la terre et l’air,
Les fleuves descendus du sein de Jupiter,
Les oracles, les arts, les cités fraternelles,
Et depuis le chaos les amours immortelles ;
D’abord le roi divin, et l’Olympe, et les cieux,
Et le monde ébranlés d’un signe de ses yeux,
Et les dieux partagés en une immense guerre,
Et le sang plus qu’humain venant rougir la terre.
Et les rois assemblés, et sous les pieds guerriers
Une nuit de poussière, et les chars meurtriers,
Et les héros armés, brillant dans les campagnes
Comme un vaste incendie aux cimes des montagnes,
Les coursiers hérissant leur crinière à longs flots,
Et d’une voix humaine excitant les héros ;
De là, portant ses pas dans les paisibles villes,
Les lois, les orateurs, les récoltes fertiles ;
Mais bientôt de soldats les remparts entourés,
Les victimes tombant dans les parvis sacrés,
Et les assauts mortels aux épouses plaintives,
Et les mères en deuil, et les filles captives ;
Puis aussi les moissons joyeuses, les troupeaux
Bêlants ou mugissants, les rustiques pipeaux,
Les chansons, les festins, les vendanges bruyantes
Et la flûte et la lyre, et les notes dansantes.
Puis, déchaînant les vents à soulever les mers,
Il perdait les nochers dans les gouffres amers.
De là, dans le sein frais d’une roche azurée,
En foule il appelait les filles de Nérée,
Qui bientôt, à ses cris s’élevant sur les eaux,
Aux rivages troyens parcouraient les vaisseaux ;
Puis il ouvrait du Styx la rive criminelle,
Et puis les demi-dieux et les champs d’asphodèle,
Et la foule des morts ; vieillards seuls et souffrants.
Jeunes gens emportés aux yeux de leurs parents,
Enfants dont au berceau la vie est terminée,
Vierges dont le trépas suspendit l’hyménée.
Mais, ô bois, ô ruisseaux, ô monts, ô durs cailloux,
Quels doux frémissements vous agitèrent tous,
Quand bientôt à Lemnos, sur l’enclume divine,
Il forgeait cette trame irrésistible et fine
Autant que d’Arachné les pièges inconnus,
Et dans ce fer mobile emprisonnait Vénus !
Et quand il revêtit d’une pierre soudaine
La fière Niobé, cette mère thébaine ;
Et quand il répétait en accents de douleurs
De la triste Aédon l’imprudence et les pleurs,
Qui, d’un fils méconnu marâtre involontaire,
Vola, doux rossignol, sous le bois solitaire ;
Ensuite, avec le vin, il versait aux héros
Le puissant népenthès, oubli de tous les maux ;
Il cueillait le moly, fleur qui rend l’homme sage ;
Du paisible lotos il mêlait le breuvage :
Les mortels oubliaient, par ce philtre charmés,
El la douce patrie et les parents aimés.
Enfin, l’Ossa, l’Olympe et les bois du Pénée
Voyaient ensanglanter les banquets d’hyménée,
Quand Thésée, au milieu de la joie et du vin,
La nuit où son ami reçut à son festin
Le peuple monstrueux des enfants de la nue,
Fut contraint d’arracher l’épouse demi-nue
Au bras ivre et nerveux du sauvage Eurytus.
Soudain, le glaive en main, l’ardent Pirithoüs :
« Attends ; il faut ici que mon affront s’expie,
Traître ! » Mais, avant lui, sur le centaure impie
Dryas a fait tomber, avec tous ses rameaux,
Un long arbre de fer hérissé de flambeaux.
L’insolent quadrupède en vain s’écrie ; il tombe,
El son pied bat le sol qui doit être sa tombe
Sous l’effort de Nessus, la table du repas
Roule, écrase Cymèle, Évagre, Périphas.
Pirithoüs égorge Antimaque, et Pétrée,
Et Cyllare aux pieds blancs, et le noir Macarée,
Qui de trois fiers lions, dépouillés par sa main,
Couvrait ses quatre flancs, armait son double sein.
Courbé, levant un roc choisi pour leur vengeance,
Tout à coup, sous l’airain d’un vase antique, immense,
L’imprudent Bianor, par Hercule surpris,
Sent de sa tête énorme éclater les débris.
Hercule et sa massue entassent en trophée
Clanis, Démoléon, Lycothas, et Riphée
Qui portait sur ses crins, de taches colorés,
L’héréditaire éclat des nuages dorés.
Mais d’un double combat Eurynome est avide,
Car ses pieds, agités en un cercle rapide,
Battent à coups pressés l’armure de Nestor ;
Le quadrupède Hélops fuit ; l’agile Crantor,
Le bras levé, l’atteint ; Eurynome l’arrête.
D’un érable noueux il va fendre sa tête ;
Lorsque le fils d’Égée, invincible, sanglant,
L’aperçoit, à l’autel prend un chêne brûlant,
Sur sa croupe indomptée, avec un cri terrible,
S’élance, va saisir sa chevelure horrible,
L’entraîne, et quand sa bouche, ouverte avec effort,
Crie, il y plonge ensemble et la flamme et la mort.
L’autel est dépouillé. Tous vont s’armer de flamme,
Et le bois porte au loin des hurlements de femme,
L’ongle frappant la terre, et les guerriers meurtris,
Et les vases brisés, et l’injure, et les cris.

Ainsi le grand vieillard, en images hardies,
Déployait le tissu des saintes mélodies.
Les trois enfants, émus à son auguste aspect,
Admiraient, d’un regard de joie et de respect,
De sa bouche abonder les paroles divines,
Comme en hiver la neige aux sommets des collines.
Et, partout accourus, dansant sur son chemin,
Hommes, femmes, enfants, les rameaux à la main,
Et vierges et guerriers, jeunes fleurs de la ville,
Chantaient : « Viens dans nos murs, viens habiter notre île ;
Viens, prophète éloquent, aveugle harmonieux,
Convive du nectar, disciple aimé des dieux ;
Des jeux, tous les cinq ans, rendront saint et prospère
Le jour où nous avons reçu le grand Homère. »

Последние стихотворения