Анри-Огюст Барбье (Henri-Auguste Barbier) (1805-1882)
французский поэт, драматург, принадлежавший к романтической школе

• Список стихотворений поэта

Перевод стихотворения La Curée на русский язык.

Собачий пир

                Когда взошла заря и страшный день багровый,
                     Народный день настал,
                Когда гудел набат и крупный дождь свинцовый
                     По улицам хлестал,
                Когда Париж взревел, когда народ воспрянул
                     И малый стал велик,
                Когда в ответ на гул старинных пушек грянул
                     Свободы звучный клик, - 
                Конечно, не было там видно ловко сшитых
                     Мундиров наших дней, - 
                Там действовал напор лохмотьями прикрытых,
                     Запачканных людей,
                Чернь грязною рукой там ружья заряжала,
                     И закопченным ртом,
                В пороховом дыму, там сволочь восклицала:
                     "......умрем!"

                А эти баловни в натянутых перчатках,
                     С батистовым бельем,
                Женоподобные, в корсетах на подкладках,
                     Там были ль под ружьем?
                Нет! их там не было, когда, все низвергая
                     И сквозь картечь стремясь,
                Та чернь великая и сволочь та святая
                     К бессмертию неслась.
                А те господчики, боясь громов и блеску
                     И слыша грозный рев,
                Дрожали где-нибудь вдали, за занавеской
                     На корточки присев.
                Их не было в виду, их не было в помине
                     Средь общей свалки там,
                Затем, что, видите ль, свобода не графиня
                     И не из модных дам,
                Которые, нося на истощенном лике
                     Румян карминных слой,
                Готовы в обморок упасть при первом крике,
                     Под первою пальбой;
                Свобода - женщина с упругой, мощной грудью,
                     С загаром на щеке,
                С зажженным фитилем, приложенным к орудью,
                     В дымящейся руке;
                Свобода - женщина с широким, твердым шагом,
                     Со взором огневым,
                Под гордо реющим по ветру красным флагом,
                     Под дымом боевым;
                И голос у нее - не женственный сопрано:
                     Ни жерл чугунных ряд,
                Ни медь колоколов, ни шкура барабана
                     Его не заглушат.
                Свобода - женщина; но, в сладострастье щедром
                     Избранникам верна,
                Могучих лишь одних к своим приемлет недрам
                     Могучая жена.
                Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,
                     А не гнилая знать,
                И в свежей кровию дымящихся объятиях
                     Ей любо трепетать.

                Когда-то ярая, как бешеная дева,
                     Явилась вдруг она,
                Готовая дать плод от девственного чрева,
                     Грядущая жена!
                И гордо вдаль она, при криках исступленья,
                     Свой простирала ход
                И целые пять лет горячкой вожделенья
                     Сжигала весь народ;
                А после кинулась вдруг к палкам, к барабану
                     И маркитанткой в стан
                К двадцатилетнему явилась капитану:
                     "Здорово, капитан!"
                Да, это все она! она, с отрадной речью,
                     Являлась нам в стенах,
                Избитых ядрами, испятнанных картечью,
                     С улыбкой на устах;
                Она - огонь в зрачках, в ланитах жизни краска,
                     Дыханье горячо,
                Лохмотья, нагота, трехцветная повязка
                     Чрез голое плечо,
                Она - в трехдневный срок французов жребий вынут!
                     Она - венец долой!
                Измята армия, трон скомкан, опрокинут
                     Кремнем из мостовой!

                И что же? о позор! Париж, столь благородный
                     В кипенье гневных сил,
                Париж, где некогда великий вихрь народный
                     Власть львиную сломил,
                Париж, который весь гробницами уставлен
                     Величий всех времен,
                Париж, где камень стен пальбою продырявлен,
                     Как рубище знамен,
                Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций,
                     От головы до ног
                Обвитый лаврами, апостол в деле наций,
                     Народов полубог,
                Париж, что некогда как светлый купол храма
                     Всемирного блистал,
                Стал ныне скопищем нечистоты и срама,
                     Помойной ямой стал,
                Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи,
                     Паркетных шаркунов,
                Просящих нищенски для рабской их ливреи
                     Мишурных галунов,
                Бродяг, которые рвут Францию на части
                     И сквозь щелчки, толчки,
                Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти
                     Кровавые клочки.

                Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,
                     Чуть дышит в злой тоске,
                Покрытый язвами, палимый солнца зноем,
                     Простертый на песке;
                Кровавые глаза померкли: обессилен,
                     Свирепый зверь поник,
                Раскрытый зев его шипучей пеной взмылен,
                     И высунут язык.
                Вдруг рог охотничий пустынного простора
                     Всю площадь огласил,
                И спущенных собак неистовая свора
                     Со всех рванулась сил;
                Завыли жадные, последний пес дворовый
                     Оскалил острый зуб
                И с лаем кинулся на пир ему готовый,
                     На недвижимый труп.
                Борзые, гончие, легавые, бульдоги -
                     Пойдем! - и все пошли:
                Нет вепря - короля! Возвеселитесь, боги!
                     Собаки - короли!
                Пойдем! Свободны мы - нас не удержат сетью,
                     Веревкой не скрутят,
                Суровой сторож нас не приударит плетью,
                     Не крикнет: "Пес! Назад!"
                За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим:
                     Коль не в кровавый сок
                Запустим морду мы, так падали ухватим
                     Хоть нищенский кусок!
                Пойдем! - и начали из всей собачьей злости
                     Трудиться что есть сил;
                Тот пес щетины клок, другой - обглодок кости
                     Клыками захватил,
                И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым,
                      Чадолюбивый пес:
                Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятам
                      Хоть что-нибудь принес;
                И, бросив из своей окровавленной пасти
                      Добычу, говорит:
                "Вот, ешьте: эта кость - урывок царской власти,
                      Пируйте - вепрь убит!"

Собачий пир

1

Ложился солнца луч по городским громадам
И плиты улиц тяжким зноем жег,
Под звон колоколов свистели пули градом
И рвали воздух вдоль и поперек.
Как в море вал кипит, лучам покорный лунным,
Шумел народ мятежною толпой,
И пушек голосам зловещим и чугунным
Песнь «Марсельезы» вторила порой.
По узким улицам и здесь и там мелькали
Мундиры, каски и штыки солдат,
И чернь, под рубищем храня сердца из стали,
Встречала смерть на грудах баррикад;
Там люди, сжав ружье рукой, от крови склизкой,
Патрон скусивши задымленным ртом,
Что издавать привык лишь крики брани низкой,
Взывали: граждане, умрем!

2

Где ж были вы тогда, в кокардах разноцветных,
В батисте тонком, родины сыны,
Вожди бульварные, герои битв паркетных,
Чьи лица женской красоты полны?
Что делали вы в день, когда средь страшной сечи
Святая «сволочь», бедняки, народ
Под сабли и штыки, под пули и картечи,
Презревши смерть, бросалися вперед?
В тот день, когда Париж был полон чудесами,
Смотря тайком на зрелище борьбы,
От страха бледные, с заткнутыми ушами,
Дрожали вы, как подлые рабы!

3

О, это потому, что Вольность не маркиза,
Одна из тех великосветских дам,
Что падают без чувств от каждого каприза
И пудрятся, чтоб свежесть дать щекам!
Нет, это женщина с могучими сосцами,
С громовой речью, с грубою красой,
С огнем в глазах, проворными шагами
Ходящая пред шумною толпой.
Ей люб народа крик и вопль кровавой схватки,
И барабанов боевой раскат,
И запах пороха, и битвы беспорядки,
И в мраке ночи воющий набат!
Она лишь с тем предастся сладострастью,
Тому прострет объятия любви,
Кто черни сын родной, кто полон мощной властью,
Кто обоймет ее рукой в крови!

4

Дитя Бастилии, топча ногою троны,
Горячей девой к нам пришла она,
И весь народ пять лет, любовью распаленный,
С ней тешился без отдыха и сна.
Но ей наскучило быть грубых ласк приманкой,
И сбросила она под гром побед
Фригийский свой колпак и стала маркитанткой,
Любовницей капрала в двадцать лет!
И вот теперь она, прекрасная, нагая,
С трехцветным шарфом, к нам опять пришла
И, слезы бедняков несчастных отирая,
В их душу силу прежнюю влила.
В три дня ее рукой низвергнута корона
И брошена к народу с высоты,
В три дня раздавлено, как прах, величье трона
Под грудой мостовой плиты!

5

И что ж? — О стыд! — Париж великий и свободный,
Париж, столь чудный в гневе роковом
В тот бурный день, когда грозы народной
Над властью грянул беспощадный гром;
Париж с священными минувшего гробами,
С великолепием печальных похорон,
Со взрытой мостовой, с пробитыми стенами —
Подобием изорванных знамен;
Париж, обвитый лаврами свободы,
Кому дивится с завистию мир,
Пред кем с почтением склоняются народы,
Чье имя чтут, как дорогой кумир, —
Увы, он ныне стал зловонной грязи стоком,
Вертепом зла бесстыдного он стал,
Куда все мерзости сливаются потоком,
Где катится разврата мутный вал;
Салонных шаркунов он сделался притоном:
К пустым чинам и почестям жадна,
Толпа их бегает из двери в дверь с поклоном,
Чтоб выпросить обрывок галуна!
Торгуя честию и теша черни страсти,
В нем нагло ходит алчности порок,
И каждая рука лохмотьев павшей власти
Окровавленный тащит клок!

6

Так издыхающий далеко от берлоги,
Сражен свинцом безжалостным стрелка,
Лежит кабан; под жгучим солнцем ноги
Он вытянул, и пена с языка
Струится с кровию… Уж он не рвет капкана,
Он замер в нем… Вздрогнул последний раз
И умер, пасть открыв кровавую, как рана…
И вот труба победно раздалась:
Тогда, как волн ряды, собак свирепых стая
Рванулась вдруг, и слышен там и тут
В долине резкий гул их смешанного лая,
Как будто псы пронзительно зовут:
«Пойдем, пойдем! Кабан лежит сраженный в поле!
Теперь настал победы жданный миг,
Нас цепь охотника не сдерживает боле,
Он наш, он наш! точите острый клык!»
И, бросившись на труп в порыве алчной злобы
И когтем и клыком готовая терзать,
Вся свора роется внутри его утробы,
И каждый пес спешит кусок урвать,
Чтоб, встретившись потом на псарне с сукой жадной,
Открыв в крови дымящуюся пасть,
Ей бросить кость, издавши вой злорадный:
«Вот и моя в добыче часть!»

La Curée

I

Oh ! Lorsqu’un lourd soleil chauffait les grandes dalles
          Des ponts et de nos quais déserts,
Que les cloches hurlaient, que la grêle des balles
          Sifflait et pleuvait par les airs ;
Que dans Paris entier, comme la mer qui monte,
          Le peuple soulevé grondait,
Et qu’au lugubre accent des vieux canons de fonte
          La Marseillaise répondait,
Certe, on ne voyait pas, comme au jour où nous sommes,
          Tant d’uniformes à la fois :
C’était sous des haillons que battaient les cœurs d’hommes ;
          C’était alors de sales doigts
Qui chargeaient les mousquets et renvoyaient la foudre ;
          C’était la bouche aux vils jurons
Qui mâchait la cartouche, et qui, noire de poudre,
          Criait aux citoyens : Mourons !

II

Quant à tous ces beaux fils aux tricolores flammes,
          Au beau linge, au frac élégant,
Ces hommes en corsets, ces visages de femmes,
          Héros du boulevard de Gand,
Que faisaient-ils, tandis qu’à travers la mitraille,
          Et sous le sabre détesté,
La grande populace et la sainte canaille
          Se ruaient à l’immortalité ?
Tandis que tout Paris se jonchait de merveilles,
          Ces messieurs tremblaient dans leur peau,
Pâles, suant la peur, et la main aux oreilles,
          Accroupis derrière un rideau.

III

C’est que la liberté n’est pas une comtesse
          Du noble faubourg Saint-Germain,
Une femme qu’un cri fait tomber en faiblesse,
          Qui met du blanc et du carmin :
C’est une forte femme aux puissantes mamelles,
          À la voix rauque, aux durs appas,
Qui, du brun sur la peau, du feu dans les prunelles,
          Agile et marchant à grands pas,
Se plaît aux cris du peuple, aux sanglantes mêlées,
          Aux longs roulements des tambours,
À l’odeur de la poudre, aux lointaines volées
          Des cloches et des canons sourds ;
Qui ne prend ses amours que dans la populace,
          Qui ne prête son large flanc
Qu’à des gens forts comme elle, et qui veut qu’on l’embrasse
          Avec des bras rouges de sang.

IV

C’est la vierge fougueuse, enfant de la Bastille,
          Qui jadis, lorsqu’elle apparut
Avec son air hardi, ses allures de fille,
          Cinq ans mit tout le peuple en rût ;
Qui, plus tard, entonnant une marche guerrière,
          Lasse de ses premiers amants,
Jeta là son bonnet, et devint vivandière
          D’un capitaine de vingt ans :
C’est cette femme, enfin, qui, toujours belle et nue,
          Avec l’écharpe aux trois couleurs,
Dans nos murs mitraillés tout à coup reparue,
          Vient de sécher nos yeux en pleurs,
De remettre en trois jours une haute couronne
          Aux mains des français soulevés,
D’écraser une armée et de broyer un trône
          Avec quelques tas de pavés.

V

Mais, ô honte ! Paris, si beau dans sa colère,
          Paris, si plein de majesté
Dans ce jour de tempête où le vent populaire
          Déracina la royauté ;
Paris, si magnifique avec ses funérailles,
          Ses débris d’hommes, ses tombeaux,
Ses chemins dépavés et ses pans de murailles
          Troués comme de vieux drapeaux ;
Paris, cette cité de lauriers toute ceinte,
          Dont le monde entier est jaloux,
Que les peuples émus appellent tous la sainte,
          Et qu’ils ne nomment qu’à genoux,
Paris n’est maintenant qu’une sentine impure,
          Un égout sordide et boueux,
Où mille noirs courants de limon et d’ordure
          Viennent traîner leurs flots honteux ;
Un taudis regorgeant de faquins sans courage,
          D’effrontés coureurs de salons,
Qui vont de porte en porte, et d’étage en étage,
          Gueusant quelque bout de galons ;
Une halle cynique aux clameurs insolentes,
          Où chacun cherche à déchirer
Un misérable coin des guenilles sanglantes
          Du pouvoir qui vient d’expirer.

VI

Ainsi, quand dans sa bauge aride et solitaire
          Le sanglier, frappé de mort,
Est là, tout palpitant, étendu sur la terre,
          Et sous le soleil qui le mord ;
Lorsque, blanchi de bave et la langue tirée,
          Ne bougeant plus en ses liens,
Il meurt, et que la trompe a sonné la curée
          À toute la meute des chiens,
Toute la meute, alors, comme une vague immense
          Bondit ; alors chaque mâtin
Hurle en signe de joie, et prépare d’avance
          Ses larges crocs pour le festin ;
Et puis vient la cohue, et les abois féroces
          Roulent de vallons en vallons ;
Chiens courants et limiers, et dogues, et molosses,
          Tout se lance, et tout crie : allons !
Quand le sanglier tombe et roule sur l’arène,
          Allons ! Allons ! Les chiens sont rois !
Le cadavre est à nous ; payons-nous notre peine,
          Nos coups de dents et nos abois.
Allons ! Nous n’avons plus de valet qui nous fouaille
          Et qui se pende à notre cou :
Du sang chaud, de la chair, allons, faisons ripaille,
          Et gorgeons-nous tout notre soûl !
Et tous, comme ouvriers que l’on met à la tâche,
          Fouillent ces flancs à plein museau,
Et de l’ongle et des dents travaillent sans relâche,
          Car chacun en veut un morceau ;
Car il faut au chenil que chacun d’eux revienne
          Avec un os demi-rongé,
Et que, trouvant au seuil son orgueilleuse chienne,
          Jalouse et le poil allongé,
Il lui montre sa gueule encor rouge, et qui grogne,
          Son os dans les dents arrêté,
Et lui crie, en jetant son quartier de charogne :
          « Voici ma part de royauté ! »

Последние стихотворения